Водолазкин авиатор краткое содержание

Евгений Водолазкин — Авиатор краткое содержание

Евгений Водолазкин – прозаик, филолог. Автор бестселлера “Лавр” и изящного historical fiction “Соловьев и Ларионов”. В России его называют “русским Умберто Эко”, в Америке – после выхода “Лавра” на английском – “русским Маркесом”. Ему же достаточно быть самим собой. Произведения Водолазкина переведены на многие иностранные языки. Герой нового романа “Авиатор” – человек в состоянии tabula rasa: очнувшись однажды на больничной койке, он понимает, что не знает про себя ровным счетом ничего – ни своего имени, ни кто он такой, ни где находится. В надежде восстановить историю своей жизни, он начинает записывать посетившие его воспоминания, отрывочные и хаотичные: Петербург начала ХХ века, дачное детство в Сиверской и Алуште, гимназия и первая любовь, революция 1917-го, влюбленность в авиацию, Соловки… Но откуда он так точно помнит детали быта, фразы, запахи, звуки того времени, если на календаре – 1999 год.

Лагерный текст в художественной структуре романа «Авиатор»

 Е. Водолазкин: "Соловки – это не просто особая страница в истории нашей страны: это своего рода модель России. Все там было доведено до предела: и святость, и злодейство. Приезжая туда, понимаешь, что ад и рай могут находиться рядом друг с другом. Это место, где сходятся метафизика света и метафизика тьмы. Нет однозначно хороших или плохих времен. Борьба между добром и злом проходит в каждом человеческом сердце. Всякий раз человек выбирает, какую сторону ему принять. И это – одна из важных идей романа".  

Образ Соловков непрерывно связан с мотивом хода истории и злодеяния в нем. Гибели сердца и души становится достаточно для падения целого поколения. «Так оно, конечно, не всегда и не для всех людей (тут Гейгер прав), но — для большого их количества!». И это большее количество, маленькие люди, вовлеченные в большие исторические события, и воплощают в себе типы эпохи.

 "В связи с отцом думал о природе исторических бедствий - революций там, войн и прочего. Главный их ужас не в стрельбе. И даже не в голоде. он в том, что освобождаются самые низменные человеческие страсти. то, что в человеке прежде подавлялось законами, выходит наружу. Потому что для многих существуют только внешние законы. А внутренних у них нет...".  

Главный антагонист Иннокентия, Воронин, единственное связующее Платонова с его эпохой в конце века, мерзавец — главный пример растления человеческого. Пример того, что даже сквозь полвека человек, однажды упавший морально, не поднимется и не раскается. И если в какой-то момент есть надежда на «воскрешение души», когда Платонов спрашивает себя: «Взять Воронина — кто он сейчас? Груда костей — если его, конечно, не сожгли… получается, ненавижу его нынешнего, а он уже понятно кто. Кого же я тогда ненавижу?» , то очень скоро становится ясно, что Воронин — не просто «образ» негодяя, он и есть негодяй:

 "Он сказал: покаяний не жди. В который раз спрашиваю себя: почему? Для чего-то же он был оставлен живым до ста лет - не для покаяния ли? Он великий преступник, и Всевышний, возможно, все оттягивал его уход, давая ему возможность одуматься. Воронин сказал, что устал. Все решили, что это было сигналом к окончанию встречи. А я думаю, что он говорил о своем состоянии, когда нет уже ни злости, ни раскаяния. Душа погружается в сон".  

Благодаря капсуле времени, частью которой стал Платонов, Е. Водолазкину удалось показать взаимосвязь сталинской и постсоветской эпох, проблему отношения к травмам, оставленным эпохой ГУЛага в национальном сознании. Нечеловеческие условия, жестокие наказания, пытки, убийства — и все это в древнейшем святом месте.

 ВЫВОД  

В «Авиаторе» Е. Водолазкин следует традиции Шаламова. К этому выводу читателя приводит сам Платонов:

 «...мой опыт... меня не формировал. Он убивал. Я сейчас много читаю о советском времени и вот у Шаламова наткнулся на мысль о том, что, пережив страшные события в лагере, нельзя о них рассказывать: они за пределами человеческого опыта, и после них, может быть, лучше вообще не жить».  

Лагерь Водолазкина расчеловечивает людей, он превращает людей скотину, которая уверена, что может вершить судьбы. Здесь возникает мотив двойничества: неравнодушный, но бесправный заключенный Иннокентий Платонов — жестокий, властный надзиратель Дмитрий Воронин. Воронин оказался единственным, кто связывал главного героя с его эпохой. Их встреча показала, что работа в условиях Соловецкого лагеря особого назначения полностью деформировала личность, нравственного взлета человеческой личности за 70 лет не произошло.

 ПРОВЕРЬ СВОИ ЗНАНИЯ  

 СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННЫХ ИСТОЧНИКОВ  

О книге

 Жанровые рамки произведения размыты, сам автор высказался об этом так: "У меня есть слабость: люблю работать с жанровой литературой. По крайней мере, начинать в одном из ее жанров, а затем - покидать его границы...".  

Альтернативная история в «Авиаторе»

В романе соединены реальные и фантастические элементы в квазиисторическом повествовании.

Альтернативная история как модель вариативности и выбора проявляется на уровне пространственно-временной организации произведения. Например, придуманные воспоминания Платонова приближают фантастику к документальному жанру с помощью дневниковой формы. Альтернативное наряду с реальным формируют мотив двойничества:

  В реальном пространстве Соловков происходит фантастическая коллизия: эксперимент на политических заключенных - заморозка с целью последующей «разморозки» в будущем.   

Однако воспоминания о жизни Платонова и то, что постепенно всплывает в его памяти, поражает жестокой правдивостью, исторической достоверностью и реалистичностью деталей. Автору удалось достоверно передать пространство советского периода.

Роман «Авиатор» охватывает почти всю историю России XX в.: начало воспоминаний героя относится к 10-м гг., а заканчивается действие в 1999 г. Герой испытал на себе самые страшные события XX в., главные из которых пришлись на тоталитарный период в истории нашей страны. Герой попадает на Соловки в середине 20-х, впадает в экспериментальный анабиоз в лаборатории ЛАЗАРЬ в 1932г. и «просыпается» в 90-х, тем самым соединяя безнравственную составляющую мира Соловков и нравственную — мирного времени.

Альтернативные миры включены в общую канву повествования, но обособлены от настоящего времени и пространства, противопоставлены реальности или дополняют ее.

Начало новой жизни

Одна из центральных частей романа — это заморозка, а потом разморозка главного героя. Началом жизни Иннокентия Петровича Платонова мы считаем 1900 год, то есть год его рождения. Конец его жизни наступил в тридцатые годы в Соловецком лагере, когда его заморозили в жидком азоте. С другой стороны, заморозка представляет собой начало его «промежуточной» жизни (жизни во сне, наподобие сказочной жизни Спящей красавицы) и подготовку к новой жизни, которая начинается в конце XX века, точнее, в последний год XX века. Заморозка академиком Муромцевым в лазарете Соловецкого лагеря, в палате с аббревиатурой ЛАЗАРЬ (лаборатория по замораживанию и регенерации), несомненно, связывает героя с библейским Лазарем (Ин 11, 1—57). Мысль о библейском Лазаре и о его жизни приходит в голову Платонову, который сам себе объясняет, что Лазаря воскресил Господь, в то время как его также воскресил Господь, но руками врача Гейгера (с. 286). Функция и того, и этого «Лазаря» — свидетельство.

В романе во многом обыгрывается мотив не только свидетельства, но и воскресения, а также связанный с ними мотив раскаяния. Роман можно расценить как обыгрывание центральной темы романа «Преступление и наказание» Ф.М. Достоевского, поскольку Платонову надо было вернуться не только для того, чтобы рассказать о минувшем, но и для того, чтобы покаяться за грех убийства Зарецкого. Платонов статуэткой Фемиды убил стукача Зарецкого, который доносил на профессора Воронина (отца Анастасии), и судебного наказания и пребывания на Соловках не было для него достаточно, чтобы раскаяться. Ему надо было вернуться. Этим он «повторяет» судьбу Раскольникова. Настоящее раскаяние Родиона Романовича перенесено в будущее. В романе «Преступление и наказание», точнее, в эпилоге, или романном «конце после конца», Раскольников, несмотря на то что «сделал явку с повинною», все-таки «не раскаивался в своем преступлении» . Его раскаяние отложено до того времени, когда «начинается новая история, история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой» . Иннокентий Платонов не раскаялся в Соловецком лагере, но у него появилась такая возможность, поскольку он вернулся. В новой жизни он вместе с Настей читает «Покаянный канон» (причем в основном читает он, в отличие от чтения Сони о воскрешении Лазаря Раскольникову) и твердит: «Откуда начну плакати окаянного моего жития деяние?» (с. 153). Убийство Зарецкого мучит его, и, чтобы прийти к раскаянию и покаянию, ему надо вспомнить, вернуться в прошлое.

С грехом и новой жизнью связан и роман его детства «Робинзон Крузо» Даниэля Дефо. Судьба Робинзона ему близка, и Платонов приходит к заключению, что «Робинзон за грехи был заброшен на остров и лишен своего родного пространства. А я лишился своего родного времени — и тоже ведь за грехи» (с. 297).

Мотив воскресения связан и с отношением Платонова к Анастасии (Насте). Не только главный герой своим «жизнетворчеством» воскресил в некотором смысле писателя Андрея Платонова, о чем речь пойдет ниже, но и Настя своим именем и плотью воскресила бабушку Анастасию. При этом надо иметь в виду, что имя Анастасия происходит от греческого имени Анастас, что значит «воскресший», «вернувшийся к жизни». Новая жизнь, или воскресшая, возвращенная жизнь, и Платонова, и Насти (Анастасии) связана с прошлым, с началом века.

Поэтому новая жизнь главного героя осуществляется сквозь призму возвращения в новое пространство «старого Петербурга» и в совсем новое время, или, как пишет Гейгер, «у него две жизни, как два берега большой реки. С нынешнего берега он смотрит на тогдашний» (с. 296). Память — это важнейший элемент существования, и герой вернулся, чтобы, свидетельствуя о прошлом, написать историю.

Еще рецензии

​«Холодный фронт». В плену равнодушия

Обозреватель Rara Avis Валерия Новокрещенова о мифическом чудовище Романа Волобуева.

09.03.2016

Тексты /
Рецензии

​«Собаки, возьмите к себе человека»

О новой жесткой книге Сергея Солоуха пишет ведущий обозреватель Rara Avis Александр Чанцев.

19.04.2016

Тексты /
Рецензии

​18 лет танца босыми на крови

О восемнадцатилетней «Саломее» Романа Виктюка рассказывает театральный критик Татьяна Печегина.

10.05.2016

Тексты /
Рецензии

​Гарри Поттер — детектив

О новом детективе Роулинг-Гэлбрейт и проблеме имитации жанра рассказывает литературный критик Сергей Морозов.

13.05.2016

Тексты /
Рецензии

Традиция лагерной прозы

В ходе эволюции анализа лагерной прозы отечественными исследователями главным конфликтом мнений считается спор В.Т. Шаламова и А.И. Солженицына. Перед ними стояла практически невыполнимая задача — передать опыт жизни (выживания) в пространстве нечеловеческого, оставаясь достоверным.

 В их опыте много общего: оба - бывшие заключенные, оба глубоко рефлексируют прожитый опыт; но  угол зрения на лагерную жизнь и человеческую личность в условиях лагеря прямо-противоположен.  

Лагерный текст в традиции А.И. Солженицына

Солженицына интересует человеческое в нечеловеческих условиях. Его герой сохраняет нравственность в самых трудных ситуациях.

Главное произведение А.И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича» В.Т. Шаламов встретил критическим письмом. Он поставил под сомнение достоверность и правдивость сюжета:

 "Около санчасти ходит кот - невероятно для настоящего лагеря - кота давно бы съели… где этот чудный лагерь? Хоть бы с годок там посидеть в свое время".  

Солженицын выбирает поле рассмотрения лагерного опыта через возможность сделать человека лучше. Лагерь Солженицына — спасение души. Человек выходит из лагеря как из чистилища

 А.И. Солженицын ("Архипелаг ГУЛАГ"): "Шаламов говорит: духовно обеднены все, кто сидел в лагерях. А я как вспомню или как встречу бывшего лагерника – так личность'Полужирное начертание'. Своей личностью и своими стихами не опровергаете ли Вы собственную концепцию?".  

Лагерный текст в традиции В.Т. Шаламова

В основе лагерной прозы В.Т. Шаламова лежит топология расчеловечевания. Лагерь Шаламова — это место для мученической смерти, место, где отбирается энергия жизни, где происходит унижение личности, растление человеческой души и нравственная деградация. В описании лагеря Шаламов стремится к фотографической достоверности. Писатель будто рассматривает вместе с читателем фотографии жизни заключенных.

 "Хиросима, кровавая война и концентрационные лагеря, и средневековые пытки и растление душ — предательство — как нравственное достоинство — устрашающая примета тоталитарного государства".  

Сопротивление расчеловечиванию может быть разным. И это не только смерть: самоубийство, гибель в результате вызова системе государственного или блатного насилия; но и выбор жизни в данных обстоятельствах, но без предательства, распоряжения жизнью других, услужения лагерному начальству или блатным.

У Шаламова есть четкая позиция в диалоге с читателем: 1. я в числе тех, кто рядом, и мы равны; 2. запрет перехода на сторону системы насилия (стать бригадиром, «стукачом»). Однако именно э тот «стукач» — образ человека, без которого трудно быть правдивым в описании лагерного опыта.

 "Мои рассказы - в сущности советы человеку, как держать себя в толпе". Тема сопротивления бесчеловечным обстоятельствам, «зубьям государственной машины», универсальна и непреходяща.  

2.

Соловецкий контекст неизбежно провоцирует вспомнить одно из самых серьезных явлений новейшей русской литературы, роман Захара Прилепина «Обитель». И критики дружно вспомнили. Галина Юзефович: «К слову сказать, Соловки описаны у Водолазкина по-шаламовски страшно — куда жестче, например, чем в прилепинской „Обители“». (Замечание, на мой взгляд, не совсем точное — и не по поводу Прилепина даже, но Шаламова: литература Варлама Тихоновича вопиюще не родственна филологической прозе, виднейшим представителем которой является Водолазкин)

Андрей Рудалев: «Важное место в романе занимают Соловки 20-х годов XX века

В последнее время к этому месту большое и пристальное внимание. Захар Прилепин написал свою великолепную „Обитель“, Александр Ф

Скляр в своем новом блестящем альбоме спел про остров Анзер. Все видят там модель страны, место, где наиболее отчетливо сходятся в противостоянии ад и рай. Там они находятся вместе, бок о бок».

Кстати, Александр Феликсович объединил соловецкий духовный подвиг, монашеское делание, еще и с советским юношеским романтизмом «Двух капитанов» — «Бороться и искать, найти и не сдаваться».

У Скляра:

Найти — и не сдаваться,Искать — и не свернутьИ помнить, где желание — там путь(«Анзер», альбом «Ястреб»).

(Статья Андрея Рудалева «Неживая материя замороженного «Авиатора» — работа очень толковая в плане разъяснения христианских и, так сказать, политических мотивов романа. Андрей также подробно разбирает разрешение феномена времени у Водолазкина. Дабы не повторять Рудалева, отсылаю читателя к этой, опубликованной на «Свободной прессе» рецензии. А мы пойдем немного другим путем).

Итак, родство «Обители» и «Авиатора», безусловно, наличествует, однако Соловки мне представляются ложным следом. Важнее тот самый «последний аккорд Серебряного века», который увидел Пилепин в соловецкой мистерии. В «Авиаторе» эти звуки ушли в букву, воплотились в самой фигуре Платонова. Отнюдь не случайно титул романа повторяет название известнейшего стихотворения Александра Блока. Более того — один из сюжетов романа — как раз пересказ в прозе блоковских стихов. Жест, надо сказать, храбрый — изложение Водолазкина обогащает Блока лишь фамилией летчика: Фролов.

И, кстати, названия «Обитель» и «Авиатор» — из одного звукового ряда Серебряного века. Однако если у Прилепина его остаточная энергия помогала строить авантюрный сюжет, направляла дикие и жертвенные поступки героев, программировала лютость века, то у Водолазкина ее импульсы приобретают единственно куртуазное измерение. Платонов выходит некоей «девичьей игрушкой»; так, его возлюбленная, а потом жена Настя не устает повторять, каким дивным мужчиной (в сугубо физиологическом смысле) оказался размороженный Иннокентий.

И этот незамысловатый символ своеобразный ключ к пониманию романа (энергия бушует узконаправлено, тогда как всё прочее, то есть реальность 99-го, погружается в энтропию настолько, что феноменологии, достойной внимания рассказчика, не заслуживает). Который при всем богатстве контекстов и аллюзий, претензиях на философскую глубину и метафизику, оказывается полым внутри. И, местами, неосознанно пародийным по отношению к писательской манере Водолазкина.

3.

Поскольку персонажи и многие линии романа попросту фанерны, подобно конструкциям первых аэропланов. Доктор Гейгер, лечащий врач и опекун Платонова в новой жизни, настолько схематичен и условен, что кажется, будто не Иннокентия, а булгаковского доктора Боменталя заморозили в наказание за эксперимент над Шариковым, и в 90-х ожил именно Борменталь. Про единственную оригинальную эмоцию Насти я уже говорил. Ближе к финалу Водолазкин, похоже, устав от тщетных попыток вдохнуть в окружение Платонова живые дела и страсти, маскирует неудачу постмодернистским приемом, типа «смерти автора». Записи всех троих героев сливаются в некий интертекст. По-своему честно, хоть и не оригинально.

Любопытно: самым подлинным и ярким персонажем ярким персонажем оказывается герой второго (хотя как посмотреть) плана — Зарецкий, обыватель, стукач и расхититель социалистической собственности. По сюжету «Авиатора», Зарецкий — та самая бредбериевская бабочка, способная изменить генплан истории. Он действительно, хорошо и выпукло написан, а особой рельефности образу прибавляет ворованная колбаса, которую Зарецкий прячет, вынося с производства, между ног, ибо гениталии его мельче любого колбасного изделия.

Надо сказать, авторы профессорских романов полагают себя большими мастерами в деле создания эффекта многозначительности, с помощью паузы, тумана, умолчания, какой-нибудь насекомой детали. Понятно: подобное умение укрупняет и возвышает повествование, переносит в иной регистр. Согласно блистательной формуле Михаила Лермонтова:

Есть речи — значеньеТемно иль ничтожно,Но им без волненьяВнимать невозможно.

Однако подобная квалификация весьма редко встречается. Лермонтовское определение применимо к Пастернаку, пожалуй, всех периодов; Дмитрий Галковский говорил, что в полной мере этим умением обладали Стругацкие в лучших вещах. Однако Водолазкин в «Авиаторе», нагнетая многозначительность, разве что покачивает фанерными крыльями.

Просчитывал ли автор долгую инерцию «Лавра» при прочтении «Авиатора» — судить не берусь. (Хотя не бином Ньютона, разумеется). Но именно так, под сенью «Лавра», будут читать, уже читают и критикуют. Загребая множество сильных аналогов, глубоких полутонов и культурных кодов. Да и я, грешный, не удержался — с тем же Лазарем Лагиным. Вовсе не собираюсь ни в коей мере принижать литературный вес Евгения Водолазкина. Сравнение с Лагиным, хорошим советским писателем, на мой взгляд, куда лучше штампа про Умберто Эко. А значит, сравнение возвышающее, вернее, из смежных сфер.

«Авиатор», в основных позициях и картинах — ностальгически-комариная дачная идиллия, брат-чекист, «Преступление и наказание», в смысле, что второго без первого не бывает (идея о возмездии, верная и незатейливая) — очень похож на «Утомленных солнцем» Никиты Михалкова. Я не про сиквелы — сумасшедшее «Предстояние» и диковатую «Цитадель», а про первых «Утомленных солнцем» — мастеровитых, скучноватых, чуть пародийных, оскароносных.

Предложения об экранизации

В интервью с журналистами и на встречах с читателями автор признавался, что ему уже поступил ряд предложений по экранизации его романа. Эту историю действительно легко переделать в киноформат. Яркие образы, смена времен и мест действия, — всё это должно сделать ленту захватывающей и эффектной. Однако есть здесь и свои сложности.

Во-первых, уместить всё содержание романа в односерийный полнометражный фильм вряд ли возможно, а к сериалам у Водолазкина предвзятое отношение. Во-вторых, должен быть решен вопрос о степени участия автора романа в процессе создания киноленты. Здесь возможны два варианта. В первом случае автор продает свою идею продюсерам, а сам от участия в создании фильма устраняется. Правда, в результате сюжет может измениться до неузнаваемости, так что автор уже и не захочет быть упомянутым в титрах. Во втором случае автор должен контролировать процесс создания фильма на всех этапах. А это требует от него и дополнительных знаний, и дополнительных временных затрат. Получается нечто вроде второго рождения произведения, но уже в рамках иного вида искусства. Какой вариант выберет Евгений Водолазкин и будет ли снят фильм, пока не знает никто.

• Хранитель луны краткое содержание

    

• Исповедь маски краткое содержание

    

• В морском царстве в подводном государстве развлечение для детского сада

    

• День кукольного театра в детском саду

    

• Пакеты для угощения в детский сад на день рождения в стиле единорога